Староста барака Васильев был не просто нашенским, но и, как я узнал позже, -
одним из руководителей подпольной организации — совета пленных. Так уж почему-то повелось, что Васильева называли по кличке. Этих кличек в Старой Ваасе у него было три: «Москва», «Моряк», «Боцман». И все эти клички жили одновременно. Если один говорил о «Моряке», другой о «Москве», а третий о «Боцмане» — все отлично понимали: речь идет об одном и том же человеке.
Позже я узнал от верных товарищей, что «Москва» был автором одной диверсии в порту. Работая на погрузке леса, «Москва» при участии нескольких пленных и финских антифашистов сумел заложить горючую смесь в немецкий пароход, нагруженный сухими пиломатериалами. Пароход на следующий день должен был отплыть в Германию. Но к утру от пиломатериалов остались только зола да головешки. Обгорелый пароход увели куда-то на буксире.
Этот пожар произошел еще до того, как я прибыл в Старую Ваасу...
Крупные победы Советской Армии на всех фронтах укрепляли в нас веру в скорое освобождение. В лагерном режиме к тому времени произошла отрадная перемена: в бараках старосты были уже наши — выборные/ люди с чистой совестью. Одним из самых примечательных старост был уже известный читателю Саша (или Василий) Васильев — «Москва», «Боцман»,«Моряк». Он был правдив, честен, посылал нас на работу по специальному графику, в разработке которого принимал участие весь барак.
Если сегодня пленный попадал на изнурительную общелагерную работу, то через несколько дней «Москва» назначал его в другую группу, где работа была легче. А когда пленные стали снова ходить в порт, «Москва» на вечерней летучке после отбоя сказал:
— Думаю, вы не забыли наше правило — отдавать лагерный обед портовика тому, кто был на общих работах.
— Конечно, что там говорить,— охотно согласились ребята, ибо каждый из нас сегодня портовик, а завтра — рабочий в карьере или в лесу.
Стиль работы «Москвы» как старосты не нравился лагерной администрации. И если ранее «Москва» пользовался некоторым расположением со стороны охранников за свой жизнерадостный характер, за комические выходки, то теперь претензий к нему стало хоть отбавляй.
Однажды «Москва» вернулся с работы с синяком под глазом, с рассеченной губой. На расспросы товарищей ответил:'
— Дерутся, сволочи. Но все равно им конец. В районе Кишинева и Ясс наши наголову разбили фрицев. Румыния и Болгария вышли из союза с Германией и объявили ей войну. Фашист покатился... Финны рассказали.
— Скорей бы... А все-таки за что тебя разукрасили?
— Вывели, гады, мою бригаду на пристань. Надо было снаряды выгружать на железнодорожные платформы. Охранник кричит: «Спускайся в трюм, рюсса!» Как бы не так! Нет такого закона, чтобы пленных превращали в тыловых солдат врага. Так и сказал охраннику и увел ребят на другой пароход — на уголь.
Ну, там, при финских рабочих, охранник мне ничего не сделал, а дорогой отыгрался... «Москва» замолчал и нахмурился.
Старосты бараков имели право ходить на любые работы: трудные, легкие, хлебные, интересные. «Москва» вдруг стал ходить не в порт, а в лес — в карьер на сортировку гальки. Это была тяжелая работа. Охранник-шюцкоровец зорко следил за каждым пленным, не давая ни минуты передышки. Одна за другой подходили машины, и «Москва» вместе с друзьями нагружал их галькой. Гальку увозили за город, на строительство новой автотрассы. Наконец шофер с последней груженой машины крикнул, берясь за руль: «Обед, ребята!» С пленными остался один охранник. Он сидит на обрыве карьера, то и дело покрикивает: «Бистрее, бистрее!» и команду на обед не дает. А есть ой как хочется. Один из пленных, Алексей Фадеев, устало сел возле железного щита на кучу гравия. Охранник спустился с обрыва и без всякого предупреждения ударом приклада опрокинул Фадеева на спину. «Москва» в два прыжка очутился возле охранника и вырвал у него автомат (недаром «Москва» даже в плену занимался боксом и гимнастикой). К «Москве» подбежал огромный атлетического сложения эстонец, которого звали каким-то лаконичным именем из трех-четырех букв (вроде Эйно). Связали руки охраннику, и под дулом автомата «Москва» приказал ему идти в гущу леса. Танкист Иван Вильямякин, длинный худой верзила с глубоким шрамом на щеке, растерянно топтался на месте.
— Быстрее подавайся, слышишь! — крикнул ему «Москва».
— Я не могу... я болею... — дрожа и бледнея, мямлил Вильямякин.
— Живо, иначе пристрелю! — Вильямякин подчинился приказу, но в лесу он продолжал говорить о болезни, что силы его покинули, просил отпустить. Вильямякин действительно был болен и мог подвести ребят в побеге. Но обстановка требовала суровых решений. Километрах в трех от дороги, в густых зарослях ельника Вильямякина привязали веревками к дереву. Затем кусками проволоки, подобранными в карьере, беглецы прикрутили к другому дереву охранника и пошли на восток, к родной земле.
Только поздним вечером охрана нашла коренастого шюцкоровца и жердевидного Вильямякина с кляпами во рту, с распухшими от укусов комаров лицами. Вильямякина привели на кухню лагерной администрации, где финны кормили его пуррой и молоком:
— Хорош, рюсса, хорош. Бегать плохо, бумбум — и умер.
С котелком картофельного пюре и куском хлеба вошел Вильямякин в лагерь. Некоторые товарищи по бараку встретили его презрением и тумаками. Он забился в угол: «За что же вы меня так?» — и заплакал.
В лагере в связи с побегом «Москвы» и его друзей ходили две версии. Первая - побег был вызван инцидентом Фадеева с шюцкоровцем, как я описал выше. Эту версию поддерживал позднее и сам Фадеев, видимо, стараясь облегчить свою участь. Вторая версия — «Москва» запланировал побег заранее, но в группе в тот день оказался новый человек — больной Вильямякин. Заговорщики мало знали новичка, боялись, что он, оставленный в карьере, побежит на дорогу или в ближайший хутор, заявит о побеге, как это сделал в свое время напарник Ивана Твардовского.
Прошли сутки, а охранники, посланные в погоню за беглецами, в лагерь не возвращались. Была послана вторая группа солдат с овчарками.
Потом в порту финские рабочие сообщили нам, что «Москва» покосил автоматными очередями чуть ли не половину слушателей какой-то военной школы, которые тоже были брошены на поимку беглецов.
Фельдфебель по кличке Черный Ужас свирепствовал — нещадно бил пленных по малейшему поводу и просто без повода.
Побег Васильева и его друзей был героическим. Через два дня обезображенный труп «Москвы» привезли в лагерь и бросили у ворот. Так он и лежал несколько дней на устрашение другим. Трупный запах расстилался по лагерю. На смуглом лице «Москвы» засохла кровь, смешанная с грязью.
Услышь, Москва-столица! Твой юный сын Саша Васильев (он же «Москва», «Боцман» и «Моряк», он же, возможно, и Василий) пал смертью героя в тылу врага. Автор этих строк к величайшему сожалению, не знает, откуда родом этот человек, один из руководителей подпольной организации пленных, где он жил до войны, кто его родные. Но хочется верить, что есть люди, которые ответят на эти вопросы.
Я закрываю глаза, и вот он, «Москва», передо мной: коренастый, среднего роста, веселые карие глаза, черные брови и темные волосы, полное улыбающееся лицо, короткая шея. Никогда не унывал наш «Москва». Он часто напевал «Студенточку». Помните, до войны была такая легкомысленная песенка: «Студенточка, вечерняя заря, на берегу пруда я ожидал тебя»?
Одного участника побега с простреленными ногами доставили в лагерь живым. Это был Алексей Фадеев, низенький спокойный юноша лет двадцати. Трупы двух беглецов, по утверждению охраны, брошены в лесу.
В 1966 году я получил от финского друга старую фотокарточку. На ней могильный холмик у опушки леса. На холмике деревянный крест, на крест натянута красноармейская гимнастерка с белыми полосами, намалеванными масляной краской, — наша лагерная униформа. Этот снимок сделал житель Ваасы на том месте, где «Москва» и его друзья вели последний бой за свободу. Фотограф-любитель утверждает, что холмик появился именно в те дни.
Не разгаданной для меня осталась судьба одного участника побега — эстонца с лаконичным именем. Как утверждал Фадеев, эстонец вырвался из окружения, и охрана, видимо, потеряла его след. Но тот же мой финский друг утверждает в письме, что его знакомый фотограф видел в лесу не один крест, а три.
